9 May

Непридуманные свидетельства тех, кто уцелел

«Не боялась сирены соседка,
И привыкла к ней мать понемногу.
И плевал я, здоровый трехлетка,
На воздушную эту тревогу.
Да, не все то, что сверху, от бога --
И народ зажигалки тушил.
И, как малая фронту подмога,
Мой песок и дырявый кувшин...
Я ушел от пеленок и сосок,
Поживал -- не забыт, не заброшен.
И дразнили меня «недоносок»,
Хоть и был я нормально доношен.
Маскировку пытался срывать я,
-- Пленных гонят, чего ж мы дрожим?
Возвращались отцы наши, братья
По домам, по своим да чужим.
У тети Зины кофточка с драконами да змеями --
То у Попова Вовчика отец пришел с трофеями.
Трофейная Япония, трофейная Германия:
Пришла страна Лимония -- сплошная чемодания.
Взял у отца на станции погоны, словно цацки, я,
А из эвакуации толпой валили штатские.
Осмотрелись они, оклемались,
Похмелились, потом протрезвели.
И отплакали те, кто дождались,
Недождавшиеся отревели.
Стал метро рыть отец Витькин с Генкой,
Мы спросили: «Зачем?» Он в ответ:
Мол, коридоры кончаются стенкой,
А тоннели выводят на свет...»

У Владимира Высоцкого была мечта – сделать спектакль о военном детстве. О жизни «на Большом Каретном» и «на Первой Мещанской, в конце». Военная романтика и сыновья полков, сахар вприглядку и хлеб по карточкам, малолетние рабочие тыловых заводов, которым подставляли ящики под ноги, чтобы они могли дотянуться до станка... Все это дети войны. Надо собирать их свидетельства – тех, которым сегодня около 70, чтобы понять, как они смогли окунуться в послевоенное счастье, оценить мирное небо над головой и вырастить нас – идеалистов, привыкших преодолевать трудности, верить в завтрашний день и ставить перед собой высокие цели, потому что с другими – скучно.
Люся ПРИБЫЛЬСКАЯ, редактор журнала «Бизнес-КЛАСС!»
Семашко Виктор Семенович (окончил педагогический институт, историческое отделение. В армии прослужил 30 лет. Автор четырех книг):
-- Вместе с войной пришел плач – вой, печальный, переходящий в рыдания, всхлипывания: «родимый...». На время затихало и вновь повторялось. Это позднее я понял бесполезность плача. А тогда мальчишеское сердечко сжималось, хотелось глотнуть воздуха, как-то защититься от рыдания, защититься от голода, постоянно напоминающего о себе. Образы старших братьев, ушедших на фронт, кто добровольцем, кто по приказу, не выходили из сознания. Все вертелось в уме, как они там, где убивают, считай, ни за что. Ой, как не хотелось, чтобы серенькая бумажка, именуемая так же по-серому, прискорбно, противно – похоронка, перешагнула, в руках почтальона, порог нашего дома.
А тут еще вести, разносившиеся из черного кругляша, называемого радиоточкой. Тот кругляш вписался, почитай, в угол каждой избы, вместо иконы, в то неуютное атеистическое время. Тот черный кругляш был единственным звеном, цепочкой, которая связывала нас со своей страной, с фронтом. Мы четко научились подсчитывать, и если Левитан сообщал, что в некоем направлении уничтожено 20 фашистских танков и 10 самолетов, то не надо заканчивать военную академию, чтоб понять, что наших родимых, в том числе и сибиряков, погибло не меньше, а то и больше, таков закон боя. Но Левитан про наши потери сообщал редко, чтобы не расстраивать.
Редина Александра Михайловна (В 1945 году окончила Калининский машиностроительный техникум. С января 1946-го и до выхода на пенсию работала инженером конструкторского отдела главного технолога Рижского вагоностроительного завода):
-- Мы с сестрой бродили по деревням. Началась зима, но зимней одежды у нас не было. Еды – тоже никакой. Мы просили милостыню, подавали нам чаще всего картошку из котла, что варилась для скотины. Ночевали у порога, на тряпье.
Несколько раз мы собирались к линии фронта, чтобы соединиться с родителями. Но перейти ее каждый раз нас отговаривали военные, которые по пути подвозили нас.
С сестрой мы несколько раз теряли друг друга, но, к счастью, опять находили. Однажды нас попутчики увезли в разные стороны. Я совершенно одна, у меня нет ничего, и не ела я уже несколько дней.
Бреду по дороге к какой-то деревне. Смеркается. От холода спрятались даже собаки. Слышу, кто-то пилит дрова. Захожу во двор: мужчина и женщина работают двуручной пилой. Я попросилась ночевать. Они накормили меня щами из зеленой капусты со свининой. Вкус этих щей помню до сих пор. И блаженство отдыха – на телогрейке у порога. Спасибо этим людям – они спасли меня от смерти.
Цыганов Маркс Георгиевич (окончил Военно-воздушную инженерную академию им. Н.Е. Жуковского. Работал инженером-испытателем ракетных комплексов и инженером-конструктором средств связи):
-- Мы, дети, вполне понимали озабоченность взрослых из-за войны. Понимали лозунг «Все для фронта! Все для победы над врагом!» У нас не было понятия «не могу» или «не хочу», а был для нас закон: доверили – делай. И делали, заменяя ушедших на фронт, помогая мамам и старшим сестрам.
Мы шли в эвакуацию всей семьей, перегоняя колхозный скот к Уралу. Как только отчитались за это, у отца сняли бронь от призыва в армию. Но он все же приехал к нам... на одни сутки -- попрощаться:
...Глаза смущенно отводил
И говорил притворно громко.
За стол впервые посадил
Меня, как равного – потомка.
«Держись, мой сын, и не тужи.
Трудись, в победу нашу веря.
Теперь работник – ты! Мужик!
Надеюсь... Жди... Осилим зверя...»
И горько было... Боль в глазах
Смотреть на пыльную дорогу –
Следы отца в последний раз
Шли от родимого порога.
Год 1943-й для всех в тылу да и на фронте был очень тяжелым. У населения иссякли всякие запасы. В тылу мужчин на заводах и в сельском хозяйстве практически не было. Особенно тяжело было эвакуированным, подобным нам, приехавшим с тем и в том, что надето на себя.
После приезда в совхоз им. Калинина в январе 1943 года определили меня на работу скотником на ферму. Для 30 голов рабочих быков дважды в сутки надо было набросать в ясли корм, дважды погнать на водопой, убрать и вывезти навоз. Выдержал месяц, а потом слег от непосильного труда и истощения. Потом возил зимой сено со степи на быках, часто и в ночную смену. В степях были секучие морозы и непроглядные бураны с ветром...
Валентина Рязанцева (инженер, большая часть ее рабочего стажа прошла на заводе «Гидрометприбор»):
-- Помню, как в церкви отпевали мальчика, сына подруги моей мамы. Это настроение печали, чего-то трагического надолго отпечаталось во мне. И я долго еще не могла войти в церковь – как будто там ждет что-то грустное, страшное. Любимой песней мамы и ее подруги была «Сулико» -- возможно, потому что немцы ее петь не запрещали.
Нам повезло: вернулся с войны папа, он нас нашел и получил назначение в Латвию, вначале участвовал в восстановлении Кегумса.
Если бы не кошмарные сны, которые мне снились много лет: за мной гонятся немцы, догоняют – и я просыпаюсь, то для меня послевоенные годы -- это были годы свободы, состояния праздника, счастья.
Зинаида Глушко-Глузская (окончила Латвийский Университет, факультет библиотековедения, работала в библиотеках Риги)):
-- В 4 часа утра самолеты с белыми крестами летели низко и сбрасывали бомбы на Киев. Небо казалось черным от самолетов. Весь город был охвачен огнем. Мы спрятались в погребе сарая. Гул самолетов, взрывы бомб и сирены ужасали.
Все думали, что это ненадолго и Красная Армия разобьет врага быстро. Нас успокаивал отец и все же настоял на том, чтобы мы уехали. Отец был политрук запаса, коммунист с 1917 года, и, как оказалось, он был прав. Когда пришли фашисты, их сразу привели в наш дом соседи-немцы.
В Новосибирске нас подселили к бывшим раскулаченным. Хозяин – слепой старик-побирушка, ненавидевший все советское, к вечеру приносил полную котомку кусков хлеба. Он и его семья ждали прихода оккупантов, радовались сводкам с фронта о победе фашистов и говорили мне: «Сталина повесят и твоего батю тоже».
7 ноября 1942 года, напившись самогона, хотели нас убить. Мы с мамой и сестрой с ее 5-месячной дочерью выпрыгнули в окно и бежали по снегу в соседний дом.
В 1947 году мы вернулись в Киев. Город разрушен. Крещатик восстанавливали пленные немцы. Дом наш уцелел, но нас там не ждали, жили чужие люди. Увидела свой мяч в квартире, заплакали с мамой и ушли.
Артур Цонев (инженер-гидротехник, ветеран Латвийского морского пароходства):
-- На попутных машинах, потом на катере добрались до Керчи. На очень маленьком рыболовном суденышке переправились в Приморско-Ахтарск. Там в один из дней, когда немецкие истребители на бреющем полете били из пулеметов по людям, я едва спасся, успев спрятаться за стену дома. Но у меня навсегда остался в глазах истребитель с крестами на крыльях, летевший прямо на меня и поливающий пулями улицу, по которой я бежал.
Леонид Беликов (писатель, член союза писателей атвии, член МАПП):
-- За нашим городком располагался большой военный аэродром и авиационная база. Многие жители работали там. В начале июля 1941 года немецкие самолеты начали бомбить аэродром и военную базу. От разрывов бомб сотрясалась земля. В небо взметались языки пламени и черные густые клубы дыма. Говорили потом, что почти все наши самолеты были уничтожены, так и не взлетев с аэродрома. Люди стояли на улице, наблюдая за всем происходящим, с ужасом ожидая, что немецкие самолеты вот-вот начнут бомбить и город. Но этого не случилось. Сбросив все бомбы, самолеты улетели. Мы, мальчишки, сновали между взрослыми, прислушиваясь, кто что говорит, и не понимали, почему наши родители тревожатся. Для нас этот немецкий налет был не более чем интересным событием в мальчишеской жизни. По нашим меркам это происходило где-то далеко и нас не касалось. Мы не видели убитых и искалеченных людей и не думали о смерти, так как были совершенно уверены в том, что будем жить вечно, а умирают лишь очень старые и совсем больные люди.
Осенью мама и сестра перекопали наш огород два раза, чтобы собрать все овощи. Они также перекопали огороды наших соседей, которые уехали из города. Но этих овощей все равно было мало, чтобы прокормить нашу семью.
У моего брата Гоши был свой план посещения тех мест, где можно было раздобыть что-либо съестное. Как правило, это солдатские кухни, где мы могли бы выпросить сухарь, кусок хлеба или картофелину. Помню, как однажды во время обеда начался артобстрел. Немецкие солдаты, побросав котелки с едой, бросились в блиндажи. Оглянувшись по сторонам, Гоша схватил самый большой котелок, почти доверху наполненный едой, и мы пустились бежать. Если бы нас поймали, избили бы до полусмерти, а то и вовсе пристрелили. Мы это хорошо знали, поэтому неслись, петляя по закоулкам, к дому. Мать, увидев нас с котелком, накричала, надрала уши за воровство. Отец грозил костылем, обещая отлупить палкой, но дело было сделано, есть хотелось ужасно, и все сели за стол. В котелке оказался наваристый гороховый суп с мясом. Нам хватило на всю семью. Кажется, что ничего вкуснее этого супа я не ел в своей жизни.
Через два дома от нас находился городской Дом культуры, который немцы превратили в госпиталь. Мы, мальчишки, собирались под окнами госпиталя и просили у солдат хлеба. Нам из форточек бросали на землю хлеб, леденцы, кусочки сахара, но когда наши крики надоедали им, то кто-нибудь выставлял из форточки дуло автомата и стрелял в воздух. Мы, как пуганые воробьи, мигом разлетались во все стороны. А назавтра начиналось все сначала.
Однажды один из раненых, видя, что мне как самому маленькому ничего не достается, показал пальцем, чтобы я бежал к входной двери. Там уже стоял пожилой немец в офицерской форме. Он подошел ко мне, провел несколько раз по голове и протянул солидный пакет. Я поблагодарил его и радостный побежал домой. Мама открыла пакет и, тихо охнув, принялась доставать из пакета еду: бутерброды с маслом и джемом, две плитки шоколада, кусок колбасы и три пачки леденцов. Для нас это было целое богатство. К госпиталю я бегал выпрашивать еду еще много раз, но того офицера больше не видел.
В памяти об этой зиме 1942 года остались только постоянное чувство голода и мысли о том, где бы достать еду для себя и своих родных. Однажды в середине лета мы с ребятами пошли за город собирать малину. Вдруг услышали крики на немецком языке. Мы притаились в кустах и стали наблюдать. По тропинке в окружении автоматчиков шли два избитых до крови красноармейца в разорванном обмундировании. Их вывели на открытое место, дали в руки лопаты и заставили рыть яму. Когда она стала достаточно глубокой, их поставили на край этой ямы и расстреляли. Немцы ушли, а мы бросились домой и, плача, рассказали взрослым все, что видели. Впервые на моих глазах были хладнокровно убиты люди. Я долго не мог успокоиться, плакал, и отец не отходил от меня, утешал, как мог. Ночью старшие ребята закопали яму, сравняв ее с землей. Вот и еще одна братская могила с неизвестными солдатами.
Так проходили дни и недели. Однажды после удачной военной операции партизан нашу деревню окружили отряды полицаев и немцев. Партизаны, отстреливаясь, скрылись в лесу. Немцы подожгли деревню, а всех жителей построили в колонну и погнали в город Красные Струги. Не было ни криков, ни плача. Все свое горе люди уже выплакали. Шли молча. Слышны были крики полицаев, да раздавались одиночные выстрелы. В колонне шептали, что добивают тех, кто не может больше двигаться. Впереди нашей семьи на костылях шел отец. Его поддерживала мама, неся на руках трехлетнего Володю.
В лагере мы прожили два или три месяца. Потом стал приходить офицер, выкрикивал фамилии, и те, кого назвали, должны были уходить с ними. Это были только старые или больные. Гоша сказал мне, что этих людей сажали в «душегубки» и увозили неизвестно куда. Что представляют собой «душегубки», мы к этому времени знали хорошо. Это означало одно – смерть. Вскоре увезли бабу Варю. Настала очередь отца. И тут мы всей семьей бросились к офицеру, окружили его и подняли такой крик и плач, что тот лишился дара речи. Он не выдержал нашего ора и на сегодня отменил «душегубку». Так мы спасли нашего отца от смерти.
А потом нас погрузили в товарные вагоны и отправили в Латвию. Я помню теплое весеннее утро, когда нас выгрузили из вагонов в Руиене. Мне понравился этот небольшой мирный городок, не разрушенный бомбами и снарядами. Нас привели на небольшую площадь. Там стояло много подвод, и латыши, мужчины и женщины, стали ходить между прибывшими, выбирая себе батраков. Нашу семью с отцом-инвалидом, тремя детьми и одним мальчиком-подростком никто не брал. Мы остались одни. Вдруг мы услышали стук колес по брусчатке. Показалась повозка, которой управлял мужчина лет 55. Он молча показал нам, чтобы мы забирались в телегу. По дороге к хутору они с отцом о чем-то оживленно разговаривали. Мы, дети, утомленные новыми событиями, сразу уснули. Папа потом рассказывал, что наш хозяин служил в Красной Армии и имел друзей в России.
На месте нас разбудили и повели в добротную пристройку к дому, где нам предстояло жить. Принесли ужин. Мы чуть не попадали в обморок от запаха еды: мясной, чудно пахнущий суп, каша, масло, вкуснейший чистый хлеб, молоко, мед, чай. Мы уже забыли, что на свете бывают такие вкусные вещи. Опьяневшие от обильной еды, под говор и молитвы отца и матери, мы повалились спать.
У нашего хозяина была большая работящая семья, и они сами справлялись с хозяйством. Маму и брата Гошу отправили на соседний хутор, где нужны были рабочие руки. Мы чем могли старались помочь нашему хозяину. Отец, слесарь-жестянщик, починил все сломанные железные вещи и механизмы. Я пас коров.
В сентябре 1944 года, когда Красная Армия освободила Латвию от фашистских захватчиков, за нами приехала моя сестра Нина и помогла нам вернуться домой.
Я до сих пор вспоминаю нашего хозяина в Руене, его семью, приютившую нас, и безмерно благодарен за их отзывчивость, доброту, заботу и человечность. Они не дали нам умереть в военное время и помогали вплоть до 1949 года, даже тогда, когда наша семья уже вернулась в Старую Руссу.
Алина Нежина, писатель, член МАПП; награждена Золотой медалью Франца Кафки за литературную деятельность:
-- Нежин оккупирован, многие храмы закрыты, так же как и все школы. Не знаю, а если бы открыли школы, то были ли силы у детей посещать занятия? В городе голод. Есть хотелось постоянно. Забывали про еду, когда надвигался гул самолетов, вызывая ужас, заканчивающийся взрывами бомб. (Еще несколько лет после войны, услыхав звук летящего самолета, я убегала в дом и прятала под подушку голову.) Однажды ухнуло так, что задрожала посуда и едва не вылетели стекла из окон. Нам повезло – бомба упала во дворе между нашим домом и церковью. В течение двух лет, до отступления армии рейха, бомбы падали не часто. Не от них мы боялись погибнуть, а от голода. Чтобы дети могли спокойно заснуть, не мучаясь сосущим желудком, устраивали танцы. Мама играла на гитаре, ее сестра тетя Нюся на балалайке веселые мелодии, а мы танцевали: тетины дети Валя, Нина, Вовка, мои старшие сестры и я; напрыгавшись, в изнеможении сваливались спать.
Отец погиб на фронте, а мама вышла замуж за папу Васю, который нас с сестрами удочерил. После отъезда папы Васи на Западный фронт мы получили денежный аттестат, закончился голод. Подошел момент, когда мама поставила на стол блюдо с нарезанным хлебом и объявила, что отныне можно брать хлеб свободно. Но дети, привыкшие к порционной раздаче, не смели протянуть руку к притягательно пахнувшей тарелке...
Тамара Кореневская (окончила Институт легкой промышленности, в Риге – главный бухгалтер Рижской киностудии):
-- Война нашу семью застала в Витебске. Город бомбили. Страх, ужас, паника. Все бежали от этого кошмара. Мы на каких-то попутных машинах уехали от Витебска на 40 км. Из Лезно на машинах мы с мамой, женой командира, уехали в эвакуацию. Маме нельзя было оставаться. А все остальные наши родственники – бабушка, тетя, их дети – остались, не поехали, были уверены, что скоро победим.
Нас с мамой посадили в эшелон, и до Урала мы добирались около 7 месяцев. Бомбили состав постоянно. Горели вагоны слева, справа. Мама не могла выходить из вагона, у нее было очень больное сердце.
Эшелон шел медленно. Пропускали поезда на фронт, пропускали поезда с ранеными с фронта, а наш эшелон все стоял. Особенно долго стояли в Тошме. Маме становилось все хуже и хуже.19 мая 1942 года она умерла. Отец погиб 21 мая 1942 года. Они так и не узнали о смерти друг друга.
Люди к эшелонам приносили продукты, они нас кормили. Совсем чужие люди. Тогда не надо было просить о помощи, помогали друг другу, чем могли. Доехали до города Чкалова. Поселили меня к людям с четырьмя детьми. Семья в свое время была выслана в Сибирь. Но они уже жили прочно, имели небольшое хозяйство и нас, эвакуированных, поддерживали. И все время говорили, что никогда не поедут обратно. Мы-то все время думали о возвращении. У меня на нервной почве началась экзема. Положили в больницу. И все, что я помню, это больница, больница, больница. Кожи не было совсем. Подлечилась и вернулась в Витебск. Начала работать реквизитором театра. Актеры, видя, какая я, все за мной ухаживали: приносили морковку, натирали; печенье доставали и меня подкармливали, хоть самим тоже было несладко.
Антонина Бурлак–Бурлакова (работала в Риге на мебельной фабрике, трудовой стаж – 40 лет и 6 месяцев):
-- Семья наша, Никандровых, была дружная. Отец грамотный и работал в сельсовете. Ему доверили отвезти сдать собранное льняное семя и получить деньги. Бандиты все рассчитали, подкараулили. Двоих отец уложил, а третий топором проломил ему голову. Забрали деньги, а мы остались сиротами. Мама 5 лет была вдовой, а потом вышла замуж.
22 июня 1941 года началась война. Нас сразу стали бомбить. Отчима забрали в армию в первые дни. Мама закопала колодец, бросила туда камни и сено и нас, детей, опускала в колодец, спасала от бомбежки. Через двое суток стало тихо, не было взрывов. В этой тишине появились немцы. Какое-то время нас не трогали, клубнику вытоптали. Потом появились у нас старосты, стали вместе с немцами отбирать яйца, ловили кур, заставляли сдавать масло. Заберут все – тишина. Потом стали появляться пленные, позже партизаны. Днем -- немцы, в ночное время -- пленные, а потом -- партизаны. Что только мы не пережили… Немцы совсем озверели: издевались над нами, вешали, расстреливали, доносчиков точно было немало. А потом наше подворье сожгли – приехали, все облили бензином и подожгли. Мы ушли в леса. Жили в шалашах. Потом построили землянку. Дальше мыкали голод и холод. Это трудно описать, и не дай бог пережить то, что мы пережили.
Ольга Ногинова (педагог, основатель общественного объединения «Планета Высоцкого», составитель сборника воспоминаний «Дети войны»):
-- Какой красивый лес в Подмосковье!
Папина дивизия находится на летних учениях в Cерпухове.
По солнечному лучу – тропинке через зелень леса бегу к реке, где папа замер с удочкой. За мной или даже впереди бежит связной: «Командир, война!»
Всё со слезами и ужасом стало вертеться вокруг страшного слова – «война». У самой большой палатки замерли взрослые и дети – по радио выступал Молотов, говорил что-то тяжелое. Казалось, что никто не дышит. Наступила тишина тревожная и напряженная.
Война – это что, мама?
Ответить мама не может.
Она вроде бы и не слышит меня, она вся там, с отцом, с его бойцами. Папа -- командир саперного (инженерного) батальона 1-й Московской мотострелковой дивизии – Пролетарки, как ее называли.
Наша бабушка жила в Кисловодске. Немецкие войска продвигались в этом направлении, но нам некуда было больше ехать, и мы с мамой приехали к бабушке в Кисловодск.
От папы пришло письмо из госпиталя, из Иркутска. Разорвало ногу и правую руку. Но жизни это ранение не угрожает. Слезы, слезы, слезы… Но папа жив! И как только сможет ходить на костылях, приедет к нам.
Даже небо слышало мой крик: «Папа!», когда я увидела военного на костылях с вещмешком за плечами, который собирался с силами, чтобы сделать шаг к лестнице нашего дома. Рядом была женщина-санинструктор, которую выделили для сопровождения папы из госпиталя. Санинструктор оказалась очень кстати – маме пришлось оказывать помощь. Мама – сильный человек, но бывает, что и радость с ног валит.
Но к Кисловодску приближались немцы. И вот мы идем по дороге к станции Минутка, в нескольких километрах от Кисловодска, где формируются последние эшелоны. Есть надежда попасть в них и выехать из города. Хоть были все основания погрузить раненого командира с семьей в эшелон, но таких, как мы, было немало. Раненые шли, поддерживая друг друга с двух сторон дороги. А по дороге шли беженцы -- женщины, старики, дети.
Нас втиснули в вагон. Наш эшелон шел по Ставрополью. Горело все. Немцы бомбили все станции. Когда поезд выходил на степные просторы, за ним начиналась настоящая охота. Немецкие самолеты, сбросив снаряды на здания городов и станций, бомбили поезда и товарные составы. Наш поезд шел мимо горящих составов с зерном. Золото Ставрополья -- хлеб, умирал у всех на глазах в дыму, пламени, в разбитых вагонах. Казалось, хлеб испускает последний вдох, как человек. Не молил о помощи, спасать его было некому, а погибал, совершая подвиг. Но пусть никогда никто не увидит, как горит хлеб, и не впитывает в себя на всю жизнь запах смерти хлеба. Я его чувствую и теперь.

Иногда кто побойчее выскакивали из первых вагонов медленно идущего поезда, набирали сколько успеют зерна и запрыгивали в последние вагоны. Пока шли по составу, понемногу раздавали зерно.
Так же, как бомбили составы с хлебом, бомбили и эшелоны с людьми. Самое страшное было, когда свистком паровоза машинист давал сигнал тревоги «Воздух!» Надо было выскочить из вагона и как можно дальше отбежать от поезда. Но многим это плохо удавалось. Были старые, больные, маленькие. Когда фашисты, сбросив все снаряды, видели живых людей, они шли на бреющем полете и расстреливали их из пулемета. Мама нас всегда закрывала собой, как-то умудрялась спрятать под себя. Отец отходил от состава медленно – костыли. Мама вообще не хотела выходить, видя, как трудно отцу. Но он ей приказал: «Ты жена командира, должна показывать пример». И мама слушалась. И на всю жизнь осталось правило: выполнять все, что говорил отец. Но он никогда этим не злоупотреблял.
Папа стал преподавателем инженерного дела Сталинградского танкового училища, эвакуированного в Курган. По мере освобождения страны училище перемещали ближе к линии фронта. Так в 1943 году мы оказались в совершенно разбитом Харькове. Восстанавливали город и пленные немцы. Их приводили на место работы под конвоем, шли они по дороге колонной, исхудалые, обтрепанные. С нашей стороны, кроме поднятых вверх сжатых кулачков и возгласов «Гитлер капут», не было никаких проявлений ненависти, никто не бросал камни, не грозил ничем. Смотреть на них было неприятно и больно. Но не помню, чтоб сочувствовали им. Хотя были случаи, когда женщины за проволоку протягивали хлеб или вареную картошку. Я их не осуждала, но сама бы этого сделать не смогла, да и картошки лишней не было.
День победы! Какое-то удивительное состояние, вроде бы тебя нет, все сплошной порыв радости, и он тебя несет, ты ничего не соображаешь, жизнь -- свет и крик «Ура!» Все родные, все близкие, всем хорошо! Все сильные и уверенные! Все впереди!
Вот бы жить с таким чувством и настроением!
Да так мы и жили. Любили оставшихся в живых близких и родных, защитников нашей жизни. Работали с полной отдачей, как делали это наши родители. Видя, какие трудности пережили старшие, мы старались их больше радовать. Все восстановили, получили и применили на практике знания. Мы гордились своей страной, а она гордилась нами. Сейчас, когда слышу, что кое-что из нашей жизни и сегодня служит людям, радуюсь.
И думаю: гимны нашему времени еще впереди.

Врезки

Мы попадали в обморок от запаха еды. Мы уже забыли, что на свете бывают такие вкусные вещи.

Еще несколько лет после войны, услыхав звук летящего самолета, я убегала в дом и прятала под подушку голову.

Немцы совсем озверели: вешали, расстреливали, наше подворье сожгли –все облили бензином и подожгли. Это трудно описать, и не дай бог пережить то, что мы пережили.

Всё со слезами и ужасом стало вертеться вокруг страшного слова – «война».
Казалось, что никто не дышит. Война – это что, мама? Ответить мама не может.

Пусть никогда никто не увидит, как горит хлеб, и не впитывает в себя на всю жизнь запах смерти хлеба.

День победы! Какое-то удивительное состояние! Все родные, все близкие, всем хорошо! Все сильные и уверенные! Все впереди! Вот бы жить с таким чувством и настроением!

Подписи

Александра Редина (вторая справа) с учасницами организации « Дети войны»: «Мы с сестрой бродили по деревням. Началась зима, но зимней одежды у нас не было. Еды – тоже никакой. Мы просили милостыню, подавали нам чаще всего картошку из котла, что варилась для скотины. Ночевали у порога, на тряпье».

Виктор Семашко: « Вместе с войной пришел плач – вой, печальный, переходящий в рыдания ... тогда мальчишеское сердечко сжималось, хотелось глотнуть воздуха, защититься от голода, постоянно напоминающего о себе».

Валентина Рязанцева: «Если бы не кошмарные сны, которые мне снились много лет: за мной гонятся немцы, догоняют – и я просыпаюсь, то для меня послевоенные годы -- это были годы свободы, состояния праздника и счастья ».

Зинаида Глушко-Глузская:«В 4 часа утра самолеты с белыми крестами летели низко и сбрасывали бомбы на Киев. Небо казалось черным от самолетов. Весь город был охвачен огнем. Гул самолетов, взрывы бомб и сирены ужасали.
===================================================================================================================

Сын полка, 1942 год, 1-й Белорусский фронт. Фотография, обошедшая весь мир, посвяшена детям войны.

Когда фашисты, сбросив все снаряды, видели живых людей, они шли на бреющем полете и расстреливали их из пулемета.

Обездоленные дети войны. У них отняли все – дом, хлеб, материнскую ласку, счастье.